Тамара Синявская: «Я по своей натуре «вечная студентка»

Сегодня, 6 июля, день рожденья народной артистки СССР Тамары Синявской.

«Извините, вам придется подождать, — сказала Тамара Ильинична Синявская, когда я пришла к ней в ГИТИС на интервью. – У меня еще идет урок. Вы не торопитесь?» Я не торопилась. И потому, что ждала этой встречи больше четырех лет – все то время, что она молча переживала трагедию после ухода из жизни своего супруга, великого советского певца Муслима Магомаева, и отказывалась от любых публичных высказываний. И потому, что любезно предоставленная возможность поприсутствовать на ее уроке оказалась впечатлением не менее захватывающим, чем само интервью с этой выдающейся певицей. Урок у профессора Синявской – настоящее театральное представление, где она и педагог, и режиссер, который детально выстраивает композицию выступления своих подопечных, и активная участница этой репетиции – Тамара Ильинична настолько наглядно показывает все тонкости исполнительского искусства, что не усвоит такой урок, наверное, только слепой и глухой.

— Это вы еще видели самое начало работы, они только разучивали произведения, — пояснила она после занятия. – А когда выучат – ни одной ноты не пропускаю, идет тщательная шлифовка. Я их всех очень люблю, люблю их голоса. И они это знают – что могу порой отругать, а потом расцеловать.  (Смеется.)

— Что для вас самое важное в работе со студентами, что пытаетесь им передать, помимо вокальной техники? Общую культуру, умение вести себя на сцене?
— Все в комплексе. Заставляю их слушать записи очень хороших певцов и певиц. Но пока, по моим наблюдениям, они воспринимают только сами голоса. А нужно научиться слышать все – оркестровую партию или партию рояля, уметь очень глубоко проникать в текст. Иначе можно испортить любое, даже самое гениальное произведение.  (Напевает романс Рахманинова.) «Здесь хорошо… Взгляни: вдали огнем горит река, цветным ковром луга легли…» — певец должен направить слушателей так, чтобы они все это увидели – и реку, и цветной ковер. Тогда людям интересно. И хорошо бы, чтобы у певца еще при этом было приятное лицо, чтобы публика не замечала его мучений, когда он берет какие-то трудные ноты. Для того и зеркало в классе повесила, чтобы учились видеть себя со стороны.

— Не стесняются?
— Поначалу боялись, не могли на себя смотреть. Но это просто навык, который необходимо вырабатывать. Я им постоянно повторяю: в театре никто не будет ждать вас с распростертыми объятиями, нужно самим много работать, все время держать себя в тонусе.

— Я заметила, Тамара Ильинична, что студентки у вас переобуваются, поют на каблуках…
— Обратили внимание? Правильно, потому что в тапочках и домашнем халате к роялю вставать нельзя. Также нужно уметь красиво выйти на сцену, поприветствовать зал и объявить себя. Я всех заставляю это делать. Во-первых, снимешь волнение, а, во-вторых, — послушаешь, как звучит твой голос. Для артиста все важно – поклоны, движение рук, выражение лица. Но самое главное – музыка. Дают аккорд – ты уже весь в этой мелодии. Знаешь ее, но все равно ждешь, готовишься к следующему красивейшему кусочку в партии. Если ты действительно с радостью ожидаешь этой встречи, тогда можно сказать, что ты мастер.

— Нередко слышала от артистов, что перед выходом на сцену у них всегда волнение, а вышел – как в воду нырнул, уже не страшно. Вам это знакомо?
— Конечно, до сих пор. Но для меня самым волнительным был не выход, а первый звук. Как только я услышу отзвук собственного голоса и пойму, что он в порядке, звучит так, как надо, успокою свое дыхание, нутро – все, дальше остается лишь дарить то, чем ты, как сумасшедший, часами занимаешься в классе.

— Ваши коллеги с драматических факультетов жалуются, что абитуриенты сегодня необразованные – Станиславского не знают, не говоря уже о Товстоногове или Эфросе. Вы с этим сталкиваетесь?
— Да, к сожалению, общая культура у всех абитуриентов хромает. Но я набираю не курс, а голоса. Общую культуру в человеке развить и воспитать можно, а если нет голоса, его ничем не привьешь. На вступительных экзаменах очень важно распознать эти способности, они не у всех сразу проявлены. Был случай, когда к нам поступала девочка, в голосе у нее было всего две-три ноты. Но такая живая, непосредственная – было очевидно, что из нее получится великолепная актриса. И я очень рада, что не ошиблась – оказалось, она просто болела, а потом подлечилась и сейчас становится хорошей артисткой и певицей. Очень люблю сумасшедших на вокал, одержимых своей профессией.

— Чувствуете в них родственную душу?
— Нет, родственная душа – это человек, с которым можно встретиться, поговорить по душам, и найдешь общие темы, ощутишь от него какое-то тепло… А я сейчас говорю о близости профессиональных интересов. Это устремление всех мыслей в свое любимое дело, полное погружение в него. Сама с удовольствием продолжаю не только учить, но и учиться, люблю открывать для себя что-то новое. Я вообще по своей натуре «вечная студентка».  (Смеется.)

— Вас звали преподавать в разные учебные заведения, почему предпочли именно ГИТИС?
— Меня просто уговорила моя приятельница, которая дружила с одним из педагогов этого института: «Пойди, попробуй!» Я долго сопротивлялась – никогда же не преподавала, совершенно себя в этом не видела. И интуитивно была права, что отказывалась от преподавания, пока сама пела в театре – в то время я не смогла бы так сильно отдаваться педагогике. Очень много энергии уходит, я же с ними еще и пою. Бывает, что и басом, и тенором, когда ко мне ребята из других классов заходят.  (Смеется.) Ну а как иначе? Я с большим уважением отношусь к людям, которые делают свое дело с самоотдачей и с любовью, в любой профессии. И семья – это тоже самоотдача.

— В вашей жизни семья что-то изменила, пришлось от чего-то отказаться?
— Нет, это все мифы – ни я, ни Муслим ни от чего не отказывались. Да и ради чего отказываться – чтобы вместе посидеть у телевизора? Мы же профессионалы, наша жизнь была устроена так, что мы с утра до поздней ночи были заняты своим любимым делом. Если не пели, то учили новый материал, думали о нем, обсуждали… Я много работала в театре, он активно выступал с концертами, иногда мы пели вместе. Это к вашему вопросу о родственной душе – хорошо, если одну такую за всю жизнь повстречаешь… Нам с Муслимом и слов никаких не понадобилось, чтобы это понять – просто встретились глазами, и все.

— Как рождались ваши совместные номера? Скажем, «Тиритомба»?
— Как обычно – Муслим садился за рояль, а я подходила, что-то «подмурлыкивая».  (Смеется.) Таким образом родилась мысль спеть дуэтом. Должна сказать, что он был безгранично деликатный и добрый человек, никогда не настаивал. Если бы я сказала «нет» – второго приглашения не последовало бы. Но я могла отказаться только в том случае, если с чем-то внутренне не соглашалась – и он знал, что меня не переубедишь. И в театре это знали – если партия была мне не по голосу, и я понимала, что не потяну, отказывалась от нее. Дирижеры и режиссеры обижались, но зачем мне было губить себя?

— Тот случай, когда от певца требуется твердость характера?
— Ум требуется.  (Смеется.) Какой смысл стоять на своем, если не понимаешь, ради чего? Надо находить аргументы, уметь донести до людей свою позицию. Я никогда не хамила, очень мягко объясняла, почему не могу что-то петь. Для меня вообще принципиально важно получать удовольствие от всего, чем я занимаюсь, я должна кайфовать от этого. Сейчас у меня такие эмоции вызывает лишь педагогика.

— А деятельность Фонда Муслима Магомаева, конкурс его имени?
— Это мой жизненный стимул, только ради памяти Муслима… Он был уникальный певец – как покорил в 19 лет страну своим талантом, так и держал всю жизнь. Он прекрасно мог исполнять и классический репертуар, и популярные песни – наш конкурс, собственно, и создан для того, чтобы поддержать молодых людей с разносторонним дарованием. Разумеется, никто не ждет, что удастся раскрыть «второго Муслима Магомаева» — такую индивидуальность повторить невозможно. Но конкурс, который носит его имя – это, согласитесь, некая высота планки, к которой стоит стремиться. И интерес у людей растет – если в первый год у нас было всего 59 заявок, то уже на следующий – в пять раз больше. Победители получают множество интересных творческих предложений, некоторых пригласили на бесплатное обучение в Италию. Это очень хороший стимул.

А лично для меня… Слава Богу, Муслима помнят и любят, но все равно – быстро, очень быстро все забывается, как я уже успела заметить. Нужно поддерживать в людях Память. И мне это тоже дает силы. Я после его ухода как рыба, которую оглушили: она еще не мертвая, но уже не совсем живая… Такой вот образ у меня родился, извините. И, заметьте, не вспомнила про курицу, которая бегает по двору без головы.

— Рыба еще может вернуться в воду…
— Возможно… Знаете, я очень плохо помню свое участие в телепроекте «Большая опера», потому что это было мое первое появление на публике после ухода Муслима. Но как профессионал я включалась моментально, разбирала выступление участников очень серьезно. И в ГИТИСе продолжаю преподавать, потому что это меня спасает, я ни о чем другом здесь не думаю.

— Мой университетский педагог любила повторять: «Научить нельзя, но можно научиться». У вас какой подход?
— Я считаю, что все индивидуально. Кому-то нужно больше внимания педагога, а кто-то все схватывает на лету. Лично мне всегда было важно много учиться самой. Как правило, в начале карьеры артисты вообще подвержены подражательству, практически все. Что очень даже неплохо. На первых порах.

— Кому подражали вы на заре своей карьеры?
— А то вы не знаете.  (Улыбается.)

— Если вы не о Лолите Торрес, Тамара Ильинична, то я сдаюсь. Но вообще-то вопрос был об ориентирах в опере.
— А причем тут опера? Когда я в седьмом классе увидела и услышала на экране Лолиту Торрес, сразу ухватила синтез артистки. А об опере до своего поступления в училище при Московской консерватории вообще не имела представления. Когда я в школьные годы слышала ее по радио, мне было скучно, потому что не понимала ни одного слова. В Большой театр в детстве не ходила, потому что билет на оперу стоил 3,5 рубля, а мама получала всего 30, такая роскошь нам была не по карману. И лишь в студенчестве, когда я узнала оперу – влюбилась в нее без памяти, и для меня уже больше не существовало ничего, кроме Большого театра. Но ориентир, который задала Лолита Торрес, помогал мне на любой сцене.

Я с ранних лет была девочкой музыкальной. Ансамбль Дворца пионеров, в котором я сначала танцевала, потом пела, очень сильно развивал в детях музыкальные и артистические способности. Ни одной песни из кинофильмов мимо моего уха, наверное, не прошло, все детство их распевала. И все, конечно же, про любовь. «Взвейтесь кострами, синие ночи» — по программе, а «Каким ты был, таким остался» — это уже для души.  (Смеется.) И вообще в моей жизни все шло, как по ровной красивой широкой дороге, много лет. Помню, когда пришла учиться в 1 класс, мне почему-то интересно было увидеть в школе сцену – сразу же отыскала актовый зал, где была сцена!

— А я – библиотеку.
— Вот видите! Значит, так проявилась принадлежность к вашему любимому делу. Я, наверное, была рождена, чтобы петь… Потом в моей жизни были сцены: Дома пионеров, Большого зала консерватории (где я впервые пела с хором и с оркестром, будучи студенткой второго курса училища) – небывалый случай! Мне тогда еще и 18 не исполнилось. Потом был Малый театр и, наконец, Большой театр – мой храм, к которому я сознательно шла. Ну а после – победы на трех международных конкурсах, стажировка в Италии, замужество, много работы в театре. Насыщенная и, как сейчас я уже могу оценить, – счастливая жизнь…

В Малом театре, кстати, я в основном пела с хором за кулисами – там было так принято. И только в спектакле «Живой труп», где Михаил Царев играл Протасова, наш «цыганский» хор находился на сцене.

— То есть, вы еще до Кармен успели побывать цыганкой?
— Во мне это вообще давно жило, хотя в крови – абсолютно ничего цыганского. Но когда все девочки в школе на Новый год наряжались снежинками и принцессами, я почему-то попросила маму сшить мне костюм цыганки. И после праздника не захотела его снимать, так и пошла домой в костюме.  (Смеется.)

А Кармен я учила на трех языках. В Большом театре пела на русском, во Франции и некоторых других странах – естественно, на французском. А когда была на стажировке в «Ла Скала», пришлось учить на итальянском, потому что я очень хотела спеть «Кармен» с итальянскими певцами, а они предпочитали в то время «Кармен» петь на итальянском. Это треязычие мне с таким трудом далось, сейчас даже не представляю, что могла на такое решиться… Но саму стажировку вспоминаю с радостью и благодарностью. Я училась у маэстры Маргериты Карозио – она была педагогом у легенды итальянской оперы Франко Корелли. И еще у меня был потрясающий концертмейстер Ренато Пасторино – он потом побывал у нас с Муслимом в гостях. Кстати, год назад вместе с телеканалом «Культура», который снимал фильм «Муслим Магомаев. Незаданные вопросы», я вновь побывала в Париже и Милане. Вернулась в свою молодость, прошла по местам, где бывала и где меня, как оказалось, помнят – так приятно… А в миланском Гранд-отеле «Де Милан», когда я заговорила с консьержкой на итальянском, знаете, куда она меня поселила? В номер Энрико Карузо! Один такой номер в гостинице, и его предложили именно мне! Невероятное совпадение…

— До Кармен вы спели немало оперных партий. Самой знаковой на старте карьеры для вас была Ольга в «Евгении Онегине»?
— Она была моей первой крупной партией. Но помимо Ольги я перепела в юности все-все небольшие партии для меццо-сопрано – всякие Дуняши, Флоры, пажи. Я ведь пришла в Большой театр совсем юной, и ко мне там очень бережно отнеслись – в стажерской труппе давали поначалу не очень объемные партии, учила по одной в неделю. И потом, раньше я пела двумя голосами – контральто и меццо-сопрано. Самой большой контральтовой партией, как раз в заключение моего годичного стажерства, стал Ратмир в опере «Руслан и Людмила».

— Сейчас петь Ратмира приглашают контр-теноров, недавно его как раз исполнил ваш выпускник Владимир Магомадов в Большом театре…
— Контр-тенор в этой партии – веяние теперешней моды, что для меня очень большой вопрос. В партитуре Глинки контр-тенор никоим образом не обозначен. Он не обладает мощностью центрального контральтового регистра, не говоря уже о нижнем регистре. Да, Володя исполнил Ратмира, хотя поначалу я была против. Правда, в итоге все получилось очень достойно, и многие говорили и мне и ему, что он поет моим голосом. (Улыбается.) Мы с ним много работали, я научила его, как озвучить нижний регистр – просто один в один, как у контральто. Но все-таки контр-тенор – это тенор, голос более светлый. Он иной по тембру, по мощности и сочности. В общем, это очень спорная тенденция… Но когда я побывала у Володи на репетиции и услышала, что он звучит достойно, просто посоветовала ему довериться дирижеру. Ну и режиссеру, конечно же, потому что он выстраивает свои образы на сцене. Но постановку «Руслана и Людмилы» я обсуждать не буду…

— А каково лично для вас место режиссера в оперном театре?
— Поскольку во всей моей жизни, не только в певческой, очень большое место занимает драматическое начало, — для меня режиссер всегда имел и имеет большое значение. Он помогает тебе собрать себя, выстроить образ. Но на первом месте в опере для меня, как для нормальной певицы и музыканта, не режиссер, а дирижер. В оперном театре главное – музыка. И голос. А режиссер – большой помощник. И это настоящее везение, когда он еще и гениальный – каким был Борис Александрович Покровский. Он был настоящим оперным режиссером – знал, в какой сцене певца выделить, сделать на нем акцент, а где, наоборот, его не должно быть слишком заметно. Даже просто наблюдая за ним, я получала хорошую режиссерскую школу. И со своими ученицами, вы же видели, не только над вокалом работаю – стараюсь, чтобы они были настоящими артистками, а не стояли просто звучащими куклами на сцене.

— Наверное, мало наберется партий для вашего голоса, которые вы не спели?
— Я не спела Амнерис в «Аиде», потому что ради того, чтобы ее спеть, нужно было немножечко растянуть свой голос. А это значит – потерять окраску тембра. Я не захотела ее лишаться. К сожалению, не спела Розину в «Севильском цирюльнике».

— Потому что в Большом театре ее пели сопрано?
— Да, в то время, когда я еще могла себе позволить экскурс в колоратурное меццо-сопрано. Одна ваша коллега однажды задала мне вопрос: «А вы не хотели бы выйти замуж за графа Альмавиву?» Здорово, правда? Да, я не отказалась бы от такого «замужества». (Смеется.) И Муслим, который сам прекрасно пел Фигаро, тоже очень хотел, чтобы я спела Розину. Но у меня тогда в репертуаре были все больше глыбы из русской классики – Марфа, Любаша, Марина Мнишек. А Розина – это что-то легкое. Не легкомысленная, дурех-то я не пела. Разве что в молодости у меня была 14-летняя хулиганка Фроська в «Семене Котко». Борис Александрович приказал: «Вам 14 лет, ни одним днем больше». 14 так 14, хотя мне в ту пору было уже 29 лет. Но в театре возраст – большая условность. Ольге лет 15-16, а я впервые спела ее в 21 год. Придумала себе озорную пробежку по сцене – резвилась, как ребенок. Знаете, как некоторые девчонки по улицам вприпрыжку ходят? От молодости, от радости, от счастья, от беззаботности.

— Это в том спектакле вас увидел Лемешев и пригласил спеть с ним в «Онегине» на его 70-летие?
— Да, и очень трогательно написал, что впервые встретил свою Ольгу. Приятно было такое от него услышать… Сергей Яковлевич меня в свое время защитил, когда в театре на меня были нападки за исполнение песен. Он просто закрыл всем рты. Лемешев имел на это право, потому что сам прекрасно пел песни – и советские, и русские. Не всем оперным певцам это дано, можно ведь и испортить песню оперной манерой.

— Вам не хотелось совсем уйти на эстраду, как Муслим Магомедович?
— Нет, никогда. У Муслима было разностороннее дарование, он мог себе позволить поцарствовать и в опере, и на эстраде. Я тоже могу и спеть многое, и станцевать, если нужно. Однажды на меня даже хотели ставить «Сильву» — я исполнила в телефильме «Карамболина, Карамболетта» фрагмент из нее «Частица черта в нас», и на меня посыпались предложения. Но оперетта – не моя профессия, это жанр, которому надо учиться, уметь танцевать, петь, говорить. А я просто всегда любила песни. Первую песню записала в 1965 году – это была «Катюша», я еще только полгода проработала в театре! Спела ее с хором Большого театра. После чего Блантер подарил мне множество песен, в том числе и «Черноглазую казачку». Это он показал мне, как ее петь. Кстати, даже на органных концертах, где я пела Баха, Генделя, находились слушатели, которые кричали, чтобы я спела «Казачку».  (Смеется.) Кто-то воспринимал меня исключительно как оперную певицу, а иные, наверное, удивлялись: как, «казачка» поет в Большом театре? Но я немножечко загнула. Я ведь выступала и во всех «Голубых огоньках», в которых просили петь только песни, никаких арий, и в правительственных концертах, где я пела только оперные арии. Это транслировалось на всю страну, так что люди слышали в моем исполнении разные произведения.

— Однажды вы сказали, что пение – единственное, что возвращает вас к жизни. Но пока – только в работе с учениками?
— Да, уже лет восемь с ними пою.

— Хотя, наверное, приглашения спеть в спектакле или на концерте поступают постоянно?
— Сейчас немного успокоились – поняли, что я приду тогда, когда сама смогу и захочу. Я не загадываю – посмотрим, как сложится.

— Когда вы выходили в любимой партии Любаши в «Царской невесте» в последний раз, знали уже, что прощаетесь с театром?
— Да, я знала, что это прощание. Но под любимую партию его не подгадывала, так совпало. Знаете, я человек серьезный и ответственный. Четко понимаю, когда нужно вовремя уйти со сцены или выйти из комнаты.

— Сегодня часто говорят, что эпоха великих певцов в нашей опере ушла.
— Вы знаете, мы это тоже слышали, когда пришли в театр. Все движется по спирали. Просто каждое время выдвигает свои условия, требования, планки. Да, планка в оперном искусстве понизилась. А самое главное теперь – тает любовь к опере. И у певцов, и у режиссеров, и у дирижеров – сейчас на сцене не всегда, но, к сожалению, зачастую получается нечто среднеарифметическое. Мне это не очень нравится. Вот скажите – на кого из молодых российских певцов или певиц вы специально пошли бы в оперу?

— На Анну Нетребко и Хиблу Герзмаву.
— Согласна! Но они же не в Большом театре! Вот и весь ответ. Раньше Большой собирал под своей крышей лучших певцов страны, можно было назвать целую плеяду одаренных артистов – и на каждого приходили. Елена Васильевна, Владимир Андреевич, Тамара Андреевна, Юрий Антонович  (Елена Образцова, Владимир Атлантов, Тамара Милашкина, Юрий Мазурок – Е.К.). Немного раньше были Галина Павловна, Ирина Константиновна (Галина Вишневская, Ирина Архипова – Е.К.). Не говоря уже о Сергее Яковлевиче или Иване Семеновиче  (Сергей Лемешев, Иван Козловский – Е.К.), на которых просто ломились. Сейчас таких имен, которых знала бы вся страна, нет. Но, все-таки хочется надеяться на лучшее, и что большие индивидуальности там когда-нибудь вновь появятся.

Материал подготовлен для «Музыкального журнала» (Москва).