«Третий звонок». Интервью с режиссером Семеном Александровским

На I Лаборатории современной драматургии и молодой режиссуры «Вешалка» ( «Театр из ничего»), которая состоялась в Красноярском ТЮЗе в начале осени, эскиз питерского режиссера Семена Александровского единодушно был признан одним из лучших. Как итог — театр пригласил его закончить работу и выпустить полноценный спектакль.

Премьера «Ипотека и Вера, мать ее» Е. Черлака благополучно состоялась 9 ноября. «Третий звонок» представляет своим читателям режиссера, чьи спектакли мы наверняка еще не раз увидим на сцене ТЮЗа.

— Семен, на лаборатории у вас были «высокие» взаимоотношения с этой пьесой: то она вам нравилась, то не нравилась. Чем вызвана такая двойственность?
— Понимаете, поначалу меня зацепила внутренняя природа истории, в которой герои, пусть и нелепо, но стремятся к какой-то мечте, каждый к своей. Но когда дошло до постановки, я не сразу понял, как воплотить это на сцене, у меня вообще не было никаких идей. Мне казалось, что героям нужны настоящие рыцарские доспехи, настоящий киоск в сценографии. Но в эскизе все это смотрелось бы очень громоздко и сложно. А потом я подумал, что раз пьеса — о человеческих мечтах, то пусть и мир ее персонажей будет придуманный. Так родилась идея с теневым театром, с силуэтами, картонные доспехи и мечи, как в детстве. А когда я придумал, что монологи героев должны звучать как академические арии, все собралось в единое целое. Благо, что распределение идеальное, артисты все поющие, подобрались просто волшебно – это большая удача для спектакля.

— Вы не в первый раз ставите в Красноярском крае. С чего началось знакомство?
— Еще со студенчества. Наш мастер Лев Абрамович Додин во время работы над спектаклем по роману Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» возил наш курс в Норильск. Педагоги учили нас, что для того чтобы стать художником, нужно привить себе бациллу боли. В Норильске и потом во время поездки в Польшу, где были концлагеря Аушвиц и Биркенау, я эту боль испытал в полной мере… Все время пытался представить себя в таких условиях — и не мог. Мне казалось ужасающим, что люди жили и работали при 50-градусном морозе, откуда только у них брались сила и воля к жизни… Не знаю, сколько бы я сам так протянул, я бы не выдержал! Даже мысленно возвращаться в эти места очень тяжело. Варлам Шаламов пишет, что в лагерях лошадь умирает через месяц-два. А человек выживает годами…

Сам опыт работы над спектаклем я вспоминаю с благодарностью. Несмотря на то, что порой он был мучительный и утомительный. Но на этом материале мы учились профессии, учились разбирать текст, искать в любом человеческом поступке мотивировки. А также приобретали человеческие качества, которые нужны любому художнику, чтобы осмысленно существовать в профессии. Я вообще ощущаю мир как опыт страдания и боли. Хотя, конечно, в нем есть место и для счастья. Но именно через боль и страдание мы формируемся как личности.

— Следующим в вашем красноярском маршруте был Канск?
— О, это фантастическая история. Мне позвонили и предложили: «Хочешь поехать на Канский фестиваль?» Все это прозвучало в такой суматохе, что я не сразу понял, что речь идет не о Канне, а о Канске. (Смеется.) И сразу согласился. А потом уже было неприлично отказываться.

— Не жалеете, что согласились?
— Нисколько не жалею. На Канскую театральную лабораторию я приехал со своим моноспектаклем «История обыкновенного безумия» по Ч. Буковски. Сделал там читку пьесы Равенхилла «Мать», у которой оказалась потом счастливая судьба — спектакль побывал на трех фестивалях, был отмечен призами. Через год я сделал к ней вторую часть — «Война и мир», тоже по Равенхиллу. А потом выпустил там также спектакль «Парась и карась» по пьесе Юрия Клавдиева «Поросенок и карасенок». Жанр к нему придумал «ни фига не сказка». (Смеется.) Спектакль рассчитан на молодежь и такая характеристика, как мне кажется, привлечет на него новую аудиторию.

— Какую публику в театре вы называете новой?
— Знаете, в мае я гулял по Красноярску и на площади Мира увидел ребят, которые катались на роликах и скейтах. Не представляю, чтобы такой парнишка сам пошел и купил себе билет на спектакль по Шекспиру или Чехову. А если он пройдет мимо афиши, где будет написано «ни фига не сказка», да еще фото к ней правильно подобрать — мне кажется, он задумается: «Это же про меня!» И лично для меня это будет попадание в такую аудиторию. Потому что не секрет, как говорит критик Олег Семенович Лоевский, что основная театральная публика — женщины до первого брака, женщины после развода и женщины, недавно овдовевшие.

— Равенхилл — не для них?
— Он очень провокационный автор. Поэтому в первую очередь привлекает зрителей от 16 до 35 — людей, которых особенно остро занимают вопросы существования, они ищут встряски, в том числе и в искусстве. Поэтому «Мать» Равенхилла, как может показаться, не для тех, кто приходит в театр исключительно за развлечением. Но хотя я не сторонник насилия и считаю, что люди должны осознавать, на что они идут, такие спектакли, как «Мать», мне кажется, стоит предлагать разным зрителям. Можно поднять серьезную тему и серьезно ее отрефлексировать. И, возможно, в ком-то это отзовется и станет ценным жизненным опытом, которого человек прежде избегал. А в театре с ним соприкоснулся. То же самое, кстати, могу сказать и о спектакле «Ипотека». Герои этой истории стремятся к своей мечте, искренне верят в нее, и поэтому с ними случаются чудеса — они открывают любовь. Мечта выводит нас за пределы быта, обогащает жизнь.

— Вы участвовали здесь также в фестивале современной драматургии «ДНК» ( «Драма. Новый код»), «Ипотека» — очередное обращение к новой драме…
— Предполагаю, вы хотите спросить, а ставлю ли я классику? (Улыбается.) Нет, до сих пор такого опыта у меня не было. Если не считать постановки по классику XX века Максу Фришу «Бидерман и поджигатели». Но я не могу сказать, что классика мне неинтересна. Чтобы что-то ставить, главное понять — зачем?

— С современной драматургией такая ясность есть?
— Абсолютно — это исследование наших взаимоотношений с окружающим нас сегодняшним миром. Если такая пьеса талантливо сделана, она питается от жизни.

— Как, например, «Язычники» Анны Яблонской, которую вы представили на «ДНК»?
— Я вообще очень люблю пьесы этого автора, «Язычников предлагал на «ДНК» еще год назад, до трагической гибели Ани… Считаю, что это выдающаяся пьеса. Когда из формы уходит содержание, она становится пустой. И если говорить о религии, как это показано в пьесе, то поддерживать такую пустую форму — язычество в худшем понимании этого слова. Ради поддержки бессмысленного культа божествам приносится жертва. Мы приносим в жертву формальностям себя и других, и это страшно. Интересно исследовать, как это происходит, и как любовь вопреки всему находит в такой ситуации свой путь. Потому что все равно в нас есть тяга к жизни, и она преобразовывает людей.

— Вы рассуждаете, как истинный гуманист. Кстати, учиться к Додину шли сознательно?
— Честно говоря, когда я к нему поступал, вообще не знал, кто такой Додин, это судьба. (Улыбается.) Я родился в Перми и до 8 лет жил в России, потом 12 лет в Израиле. Там совершенно случайно «заразился бациллой» театра. Знакомые затащили в русскую молодежную театральную студию — показался, меня приняли, сразу же взяли на главную роль в новую постановку. Занимался там у замечательного педагога Игоря Мушкатина, в свое время он был профессором Ленинградского театрального института. Потом я какое-то время дикарем путешествовал по Европе. Но увлечение театром не прошло даром — решил вернуться в Россию, чтобы здесь учиться театру. Поступал одновременно в Москве и в Питере. Так попал к Додину. А когда узнал, кто он такой, не поверил, что со мной это произошло.

— Почему?
— Я перфекционист по натуре, в юности вообще был фанатично требовательным к себе. И учиться мне было необходимо у столь же одержимых людей, задающих такую планку, до которой немыслимо дотянуться, к ней можно лишь бесконечно тянуться. Додинская школа — одна из самых мощных в России, и у меня был сильнейший стимул овладевать профессией.

Фото Андрея Минаева